З щоденника Тараса Шевченка.

25 июня 1857 года.
 
…Одним словом я превратился в ничто. Не знаю, на всех ли так сильно действует антипатия, ка на меня? Экзамен повторился слово в слово, как и десять лет тому назад, четверти буквы ни прибавлено, ни убавлено. Зато и я ани на йот не подвинулся на поприще военного просвещения. Упорство обоюдное и невозмутимое. По примеру прежних годов экзаменатор и блюститель нравственности спросил нас по ранжиру, кто и за что удостоился нести сладкую сердцу обязанность солдата.
- Ты за что? – спросил он у первого.
- За утрату казённых денег, ваше высокоблагородие.
- Да, знаю, ты неосторожно загнул угол. Надеюсь, вперёд  не будешь гнуть углы, - сказал он насмешливо и обратился к следующему: - А ты за что?
- За буйные поступки, ваше высокоблагородие.
- Хорошо. Надеюсь вперёд… и… Ты за что?- спросил он у следующего.
- По воле родителя, ваше высокоблагородие.
- Надеюсь… А ты за что? – спросил он, обращаясь ко мне.
- За сочинение возмутительных стихов, ваше высокоблагородие.
- Надеюсь, вперёд не будешь… А ты за что, за что? – спросил он у последнего.
…Последний отвечал, что тоже по воле родительницы, и, не выслушавши последнего, он обратил к нам сильную, назидательную речь, замкнувшуюся весьма новой истиной, что за богом молитва и за царём служба не пропадают.
В заключение церемонии спросил он у ротного командира, почему Порциенко не явился на испытание, на что тот отвечал, что Порциенко болен, т.е. пьян, и находится под сохранением у свинопаса. Все эти конфирмованные, так называемые господа дворяне, с которыми я теперь представлялся пред лицо отца-командира, все они люди замечательные по своим нравственным качествам, но последний субъект, под названием Порциенко, всех их перещеголял. Все их отвратительные пороки вместил в своей подлой двадцатилетней особе. Странное и непонятное для меня явление этот отвратительный юноша. Где и когда успел он так глубоко заразиться всеми гнусными нравственными болезнями? Нет мерзости, низости, на которую бы он не был способен. Романы Сю с своими отвратительными героями – пошлые куклы перед этим двадцатилетним извергом. И это сын статского советника, следовательно, нельзя предполагать, чтобы не было средств дать ему не какое-нибудь, а порядочное воспитание. И что же? Никакого. Хорош должен быть и статский советник. Да и вообще должны быть хорошими отцы и матери, отдающие детей своих в солдаты на исправление. И для чего, наконец, попечительное правительство наше берёт га себя эту неудобоисполнимую обязанность? Оно своей неуместной опекой растлевает нравственность просто хорошего солдата, и ничего больше. Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь – вот место для этих безобразных животных, но никак не солдатские казармы, в которых и без них много всякой сволочи. А самое лучшее – предоставить их попечению нежных родителей, пускай спотешаются на старости лет своим собственным произведением. Разумеется, до первого криминального проступка, а потом отдавать прямо в руки палача.
До прибытия моего в Орскую крепость я и не воображал о существовании этих гнусных исчадий нашего православного общества. И первый этого разбора мерзавец меня поразил своим зловредным существованием. Особенно когда мне сказали, что он тоже несчастный, такой же, как и я, разжалованный, и, следовательно, мой товарищ по званию и по квартире, т. е. казармам. Слово «несчастный» имело для меня всегда трогательное значение, пока я его не услышал в Орской крепости. Там оно для меня опошлело, и я до сих пор не могу возвратить ему прежнего значения. Потому что я до сих пор вижу только мерзавцев под фирмою несчастных.
По распоряжению бывшего генерал-губернатора Обручева, я имел случай просидеть под арестом в одном каземате с колодниками и даже с клеймёнными каторжниками и нашёл, что к этим заклеймённым злодеям слово «несчастный» более к лицу,нежели этим растлённым сыновьям безличных эгоистов родителей.